Год Дракона - Страница 9

– Да. Это они тебя тащат.

– Правильно. Это само получается… Или не получается. Ты думаешь, у меня писька чешется? Или у них? Это душа… Мечется, понимаешь? Эх… Тебе хорошо рассуждать, вон, у тебя совсем все по-другому… А у меня… У меня – вот так. Я не знаю… Может, и навсегда…

– А мама твоя… она знает?

– Нет. Ну, то есть, она понимает, что я не в кино на последнем сеансе задержался… Да я редко очень дома не ночую. И звоню всегда. Ей главное знать, где я и что со мной все в порядке.

– И она ничего не говорит?

– Ну… Что она может сказать… Нет. Не говорит. Вздыхает. У меня мама умная очень, Дюхон. Я ей объяснил разик, в чем дело. Я не думаю, конечно, что она от этого пришла в сильный восторг… Но я уже довольно большой мальчик. Что выросло, то выросло. Слава Богу, что она меня женить не пытается.

– А дети?

– Какие дети, Дюхон?! Ты в своем уме?! Рожать солдат для большевиков?! Нет, нет, и не уговаривай меня даже, я не поддамся.

– Когда-нибудь большевики кончатся, Дан…

– Никогда они не кончатся, Андрей, – сказал он с такой злостью, какой Корабельщиков от Даньки не ожидал и не слыхивал. – Никогда. Особенно здесь. И вообще. Не они, так другие. Не Маркс с Лениным, так еще какая-нибудь гадость.

– Какая?!

– Откуда мне знать?! Какая-нибудь… Все время какая-нибудь гадость. То война, то целина, то Афган… Только когда женщину держишь за руку, а она так смотрит на тебя, как будто ты единственный мужчина на свете, – только тогда это все отступает. Только тогда…

– Ты все выдумываешь, Дан, – Андрей покачал головой. – У тебя так не получается, как ты говоришь. Тонечка, например…

– Ну, что – Тонечка, – Данька нахмурился. – Конечно, не получается. Я же человек… Я привязываюсь ужасно. Мне всегда кажется, что настоящая моя женщина – это та, что сейчас со мной… Может, они поэтому так и…

– Ты романтик.

– Или подонок?

– И то, и другое, – Андрей покачал головой. – Удивительный ты, все-таки, человек…

– Это ты – удивительный человек. Ты правда жениться надумал?

Андрей, помедлив, кивнул.

– Вот. Это и есть настоящая смелость. Или дурость.

– Нет. Это не дурость…

– Это любовь. Я знаю. Ты надеешься это на всю жизнь растянуть?

– Я знаю, что так будет.

– Я же говорю, – ты смельчак. Я бы никогда на такое не решился. Но я очень хотел бы, чтобы ты оказался прав. И Танька чтобы была счастливой. А если не сумеешь, – тогда я появлюсь. Или другой такой же. Понял?

– Понял.

– Это хорошо. Я хотел с тобой сам поговорить, но, видишь – ты первый начал. Так что держись, Дюхон… Я тебя люблю. И Таньку твою тоже люблю, тем более, что она почти снегурочка, – и, довольный своей шуткой, Данька заржал, как конь. – Денег тебе занять?

– Не надо. Спасибо.

– Да, «спасибо»… Так уж прямо и не надо.

– Я сам.

– Что ты сам?! Чего ты плетешь-то – сам?! Или попадешь на карандаш, или… Возьми, Дюхон. Тебе нужно, особенно сейчас…

– А тебе?

– Я себе еще нафарцую. Деньги – говно, Дюхон. Их много нужно иметь, чтобы раздавать их легко и красиво. А еще лучше – незаметно… Чтобы никто даже не понял… У меня все есть, Дюхон. Кроме самого главного… А все остальное тогда – ни к чему вовсе…

– Это же я тебе завидовал всегда… – Андрею показалось, что он сейчас заплачет.

– Ты не завидовал, – Данька улыбнулся. – Зависть – это совсем другое. Зависть – это когда у тебя нет, и ты хочешь и делаешь все, чтобы у всех остальных этого не было тоже. И я тебе не завидую. Это другое. Я просто хочу, чтобы у всех было. И у тебя, и у меня… У всех… Так хочется…

– Так не бывает.

– Понятно, что не бывает. Здесь – не бывает…

– А где бывает? Там? В Америке, в Израиле?

– Нет. Ты что… Разве я об этом…

– О чем же тогда?

– Это не мой мир, Дюхон, – тихо проговорил Данька, и такой непередаваемый ужас, такая дикая, ревущая на миллионы голосов тоска захлестнули Андрея, что он испугался до ватной слабости в груди и ногах.

– Что?!? Что… что это значит?!

– Если б я сам это знал… Я просто не на месте здесь, мое место… Только где это место, я не знаю. Я его все время ищу, а его нет…

– А где же?!.

– Не знаю. Не знаю, Дюхон…

– Это бред. Чепуха. Фантастика ненаучная…

– Обязательно. Обязательно. Именно, – Данька оскалился вдруг отчаянно. – Только я это все равно знаю… Плевать. Если я его найду… Я тебя позову туда тоже, Дюхон… И ты тоже сможешь. Если захочешь… Все смогут. Я всех позову…

Ох, подумал тогда Андрей. Ох, да что же это такое…

А потом Данька уехал. Уехал неожиданно, без всякой видимой подготовки и совсем без кажущихся обязательными долгих разговоров на тему отъезда. Андрей много позже признавался себе не без стыда, что позавидовал той внешней легкости, с которой произошел этот отъезд. Сам Данька не однажды говорил со свойственным ему оптимистическим сарказмом, что быть евреем в СССР – это вид азартной игры, и тот, кто не выдерживает ее напряжения, покидает игровое поле в западном или юго-западном направлениях. Но шутки – шутками, а в то, что у Бернштейнов дойдет до дела, Корабельщиков сомневался: уж больно благополучным было их существование. На памяти Андрея уезжали в основном те, кому нечего было оставлять родному советскому правительству. Сам Андрей думал про себя, что уехал, удрал бы не то что завтра – вчера, представься ему подобная возможность. Но на самом деле это было совсем не так просто – ведь его не принимали в распростертые объятия никакие HIAS и Джойнт, да и иных причин хватало: женитьба, например, вполне достойный повод если не навсегда похоронить мечту об отъезде, то, по крайней мере, отложить ее на весьма продолжительное время…