Год Дракона - Страница 195

195

– Остановись.

– Нельзя! – закричал и он, и такая боль была в его крике, что Елену хлестнуло ею, как плетью по глазам. И продолжил – уже обычным голосом, даже тише, словно извиняясь за срыв: – Нельзя, Елена… Это как волчок, если перестанет крутиться и упадет, – все, конец… Всему конец. Другой мир ворвется сюда, и наш – навсегда исчезнет, растворится в нем. Другой мир, в котором я ничего не менял и не смогу изменить. Другой мир, в котором взрываются набитые пассажирами поезда, а самолеты с полными баками керосина влетают в небоскребы. Мир, в котором нет ни Вацлава, ни Михая, ни Александра, ни Бориса, ни Квамбинги, где абсолютно все мои друзья мертвы, а враги – сильны и живы… Мир, в котором умирает от голода в десятки, в сотни раз больше людей. Мир, в котором резня и войны вспухают, как гнойные вулканы, распространяя смерть и смрад на тысячи километров вокруг… Мир, где люди боятся выйти на улицу с наступлением темноты и где дети замерзают насмерть в нетопленных квартирах… Мир, в котором наша любимая родина – бардак для налитых пивом краснорожих швабов, заезжающих сюда трахнуть наших и украинских девчушек, свезенных к границе албанскими и чеченскими бандитами… Мир, в котором нет ни сейсмодемпферов, ни спасателей в экзоскафандрах, ни палладиевых реакторов, ни климатоконцентраторов, ни тау-приборов, ни ионно-обменных аккумуляторов, двигающих наши машины, наши суда, морские, воздушные, космические… Где нет ничего, чем мы пользуемся, чтобы держать демонов в клетках, – и демонов свободы, в том числе… Мир, в котором жирные, как насосавшиеся клопы, нефтяные шейхи свергают наши правительства и рассылают повсюду своих вонючих бородатых шахидов, чтобы взрывать нас в наших домах… Мир, где торгуют оружием и наркотиками, как жвачкой, где корпорации превращают все в пустыню, где Америка бьется за нефть, уничтожая себя и свою веру в Бога и в свободу… Мир, где любовь и смерть сражаются так же, как в нашем мире, но где сила – у смерти, не у любви… – Он перевел дух. – Иногда мне кажется, что наш мир существует лишь у меня в голове. Что на самом деле нет ничего, только я и Он за шахматной доской… Я не могу говорить ни с кем об этом – ни с Ребе, ни с Рикардо… Даже если они поверят мне… Они найдут тысячу слов, чтобы убедить меня в том, что все это – морок… Но я знаю, что знаю. И я буду драться за этот мир, пока я дышу. Только один – я не могу больше…

Елена смотрела на него, – и не плакала, нет, просто слезы неостановимо катились по ее лицу. Она понимала, о чем он. Теперь, после всего, что было – понимала… И вспомнила свой мгновенный ужас перед его одиночеством – тогда, в самый первый день их знакомства. Но не испугалась теперь. И протянула к нему руки:

– Иди ко мне…

Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:

– Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.

– Мой мальчик, – прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, – мой бедный, мой маленький, мой родной… Я так тебя люблю… Я буду с тобой, мой мальчик. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день… Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не все равно. Раз все так получилось… Возможно, не все равно. Ты ведь мне веришь?

– Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права…

Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас…

– Я тоже должна тебе кое-что сказать, – Елена вытерла слезы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?

– Да. Да, жизнь моя. Я готов…

– Я не настоящая блондинка.

– Что?!?

– Я крашеная.

– Господи, Елена…

– Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, еще с гимназических лет. Ты сильно разочарован?

Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:

– А глаза?

– Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.

Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеется.

И засмеялась сама.

ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАЙ

Понтифик, чуть пригнувшись, вошел в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. На нем была простая белая сутана, перепоясанная белым кушаком, и белая шапочка, до боли напоминающая праздничную ермолку, какую надевают в Йом-Кипур правоверные евреи.

Мельницкий Ребе сидел возле арон-кодеша с книгой, – совершенно один. Услышав шаги гостя, он обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Это была их первая в жизни встреча с глазу на глаз. Еще никогда Ребе – ни он, ни другой – и наместник престола святого Петра не встречались вот так… Ребе указал гостю на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Он знал, что понтифик владеет ивритом. И заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:

– Ты наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, падре… Что еще он натворил?

– Не называй его этим словом, рабби. Он мой друг, и я люблю его.

– Пожалуй…

– Он любит женщину, рабби. И она – не еврейка.

– Ох, и это я знаю. И это почему-то совсем не удивляет меня…

– Они вместе остановили войну, рабби. Возможно, самую страшную из всех войн на Земле.

– Лучше бы он учил Тору, – вздохнул Ребе. – Продолжай, падре.

195